Название: Друг
Фандом: «Кин-дза-дза»
Автор: henna-hel
Бета: henna-hel
Баннер: Киса Ванская
Размер: мини (2034 слова)
Персонажи: Леон, Матильда
Категория: джен
Жанр: AU, кроссовер, ангст, deathfic
Рейтинг: R
Краткое содержание: На этой сложной планете так слишком людей и слишком много слов, но значение имеют лишь некоторые — те, за которые не жаль отдать жизнь.
Примечание: кроссовер — персонаж (ОМП) из вселенной «Кин-дза-дза» помещён во вселенную «Леона».
Задание: фильм Леон

Сложный, сложный мир: здесь не только говорят не то, что думают — так происходит почти везде, — но и используют смешные закорючки, чтобы обозначить нечто третье — то, что не произносится ни вслух, ни мысленно, и этим записям придаётся большее значение, чем мыслям, которые, казалось бы, подделать всё же сложнее — абсурд. Странный запутанный мир, где чатлане живут бок о бок с пацаками, не дифференцируя друг друга, где нет видимых знаков отличия — хотя он-то знает, его визатор не потерялся и до сих пор не сломался, и показывает разницу безошибочно, но толку от этого ровным счётом никакого. Мир, в котором жизнь не только не стоит и гроша ломаного, это как раз таки неудивительно, а в котором не видят столь существенных различий между теми, кого убивают…
Впрочем, ему так даже легче. Забавно, да? Сложность порождает простоту — парадокс, обычный для этого безумного мира.
Когда он прилетел сюда, он поначалу испугался. Чего? Сразу и не скажешь, настолько много несуразностей на этой планете. Но привык. Разумные существа тем и отличаются от прочих — живучестью, приспособляемостью к любым условиям и условностям. Правда, многому он до сих пор так и не научился: читать и писать, например, ведь это просто невероятно для разума, привыкшего к мысленным образам, общим для всех языков, размывающим барьеры в общении, но не приемлющего символизма. Возможно, если бы он приземлился в той части планеты, где письменная речь визуально хотя бы отдалённо похожа на предметы и действия, которые она обозначает, ему в чём-то было бы проще… Но он привык обходиться без письменности, хотя это показалось бы невозможным землянину, не представляющему жизни без бумажек с чернильными крючочками на них.
А слова? Как много слов, голова кругом! С одной стороны, некоторые местные понятия, одинаковые по своей сути, могут называться совершенно по-разному, и даже не то, чтобы дело было в подтекстах и полутонах… нет, они есть, но они думаются, и мысль вроде не транслируется собеседнику — земляне не владеют телепатией, но они всё равно в итоге оказываются понятными всем. Например, здесь есть эцилоппы в униформе, разъезжающие на пепелацах с мигалками — это одно, есть эцилоппы в штатском, как тот тип, который недавно наведывался в соседскую квартиру, угрожал хозяину из-за разбавленного кю — он слышал это, смотрел в дверной глазок, хотя мог бы обойтись и потоком мыслей, но отучал себя от чужеродной для этой планеты телепатии, — которые ровно ничем не отличаются от плюканских, так же держат в страхе простых жителей и вымогают чаттлы, не ограниченные почти ничем, а есть эцилоппы такие, как Тони, хотя они по здешним традициям враждуют с первыми, но могут действовать совместно со вторыми… И это не считая спецслужб, федералов и чистоплюев в отутюженных костюмах — эцилоппов-законников. Столько одинаковых занятий с разными именами — не то, что на Плюке, где все эцилоппы называются одинаково и делают одно и то же, — но никому здесь не кажется это странным. Здесь дают имена буквально всему, усложняя и без того нелёгкую жизнь; он даже слышал, что есть сказки, в которых помимо имён нарицательных есть имена собственные, принадлежащие каждому неодушевлённому предмету — копью, молоту, кольцу, дереву, дверной ручке... Как правило, он молчит, боясь попасть впросак, сказав привычное «ку» вместо очередного из многочисленных, все не запомнить сразу, названий.
Он ведёт уединённое существование — именно существование, а не жизнь; иногда он сам себе горько усмехается, думая, что, хотя он сохранил своё тело таким, какое оно было на момент взлёта с Плюка, в итоге оказалось, что он мало отличается от растения вроде, того, в которое превратили его ку на Альфе. Кстати, именно здесь он узнал, что для тех, кто жертвует собой ради кого-то другого, тоже есть название — друг. Ни таких слов, ни таких понятий на Плюке не было и нет, но теперь-то он знает. Он ценит это название и то, что с ним связано, выше, чем свою собственную жизнь, которую он побоялся бы отдать за кого-то и побоялся бы прожить по-настоящему. Он выставляет друга на солнышко, исправно поливает его, даже когда сам голоден, болен или ранен, заботливо вытирает его матово поблескивающие под тонкой восковой плёнкой широкие листья. Он иногда беседует с другом, хотя и не уверен, слышит ли тот, но надежда есть, ведь телепатические-то способности не требуют наличия человеческих органов. Вот только тот не отвечает… ну да что бы он мог ответить, если он не знает ничего об этом больном безумном мире, кроме рассказанного? Правильно, что молчит. Он довольствуется монологом — всё равно, лишь бы рядом была родственная душа, знакомая с его воспоминаниями.
Сложная, сложная планета — здесь всего слишком много… людей тоже. Хотя побег с Плюка когда-то был для него мечтой, хрупкой, нежной, мучительно желанной, теперь она оказалась растёртой в колющее острыми гранями крошево, разбитой и размолотой потоками звуков, запахов, мыслей, несущимися на него отовсюду, затопляющими все его органы чувств. Нынче он даже тосковал по безлюдным пустыням, малочисленным подземным городам, тишине, скучным одинаковым холмам, монотонным ветеркам, скупым, закрытым от любого постороннего вмешательства, разумам. Здесь всё буйствует, всё напоказ, всё оглушает, губит изобилием. Даже местные трущобы — и те долгое время поражали его богатством. Всего так много, что он время от времени представляет себе эту планету без людей, без машин, без шума — только пески и полузанесённые ими руины. Он подобных мысленных картин ему становится легче, спокойнее, дыхание выравнивается. Это полезно для его ремесла — его прицел в такие моменты безупречен. Про себя — вслух, в общем-то, не для кого, даже друг не оценит шутки — он называется себя «чистильщиком»: ведь он очищает планету в своём воображении и избавляет её от лишнего в реальности. И в том, и в другом он достиг совершенства. Профессионал.
Сложная, парадоксальная планета — здесь так много всего, но многих съедает нехватка… всего. И речь не о жадности, нет, это было бы слишком просто и обычно — а о реальном недостатке. Вот девочка из квартиры по соседству — она совершенно одинока, ей не хватает внимания, заботы… чего уж там — ей не хватает даже хорошей еды и добротной одежды. Её семья совсем не замечает её, тогда как она растрачивает свои силы впустую — на посильную помощь, на любовь к маленькому братику, который ещё ничего толком не понимает в силу возраста. Она же сама взрослее, чем выглядит, и старше того невеликого количества лет, которые прожила. Она уже обзавелась тем цинизмом, который должен был бы прийти к ней лет на пятнадцать позже, и безысходностью, которая могла бы и не посещать вовсе.
Когда он проходит мимо неё, он слышит мысли: «Было бы здорово, если бы рак лёгких был правдой. Может, просто нужно больше курить? А это больно — умирать? А если я заболею, ну, так, тяжело и неизлечимо, они это заметят? Поскорее бы. Нет, а братишка, как же он останется? А, плевать!» — и только потом замечает сигарету в тонких исцарапанных подростковых пальцах. Он слегка притормаживает возле перил, и поток мыслей, чувств, эмоций и боли, нестерпимой боли от расширяющейся пустоты, всепоглощающей, как чёрная дыра, но которую невозможно заполнить, как белую дыру, недостаток всего, неисправимый, растущий, мучительный, обрушивается на него. «Страшная, страшная планета», — проносится в его голове, ведь он раньше нигде и ни у кого не встречал такого. Мысли, и свои и чужие, так оглушают его, что он не сразу слышит, как девочка произносит: «Привет». А когда она продолжает что-то говорить ему, он старается не сбиться на привычное угрюмое «ку», не спугнуть и не повредить это хрупкое, с уже надтреснутой душой, существо. Его осторожность — самое малое, что он может сделать, но она значит многое.
На следующий день девочка называет его «другом» — в день, когда вся её семья погибает от рук жадного эцилоппа. Он опешивает так, что давится молоком, смешно булькнув и облив белой жидкостью футболку. Никогда раньше он не считал себя способным сделать что-либо настолько важное, чтобы получить это имя. Он горд собой, он спешит поделиться этим со своим другом, хотя тот, как всегда, молчит и только тихо и насмешливо шелестит листьями на сквозняке. Но ему это не важно: главное, что теперь он сможет отдать долг, пусть и не конкретному кредитору, а всей вселенной, всему мирозданию, но теперь всё честно — ему добровольно отдали жизнь, а он может в любой момент поделиться своей. Поскольку он слышит мысли девочки, он знает, что та даже не догадывается, какое обязательство возложила на случайного соседа по этажу, но и это тоже не имеет значения.
Он начинает готовиться к смерти, которая вот-вот произойдет, рано или поздно, так или иначе — ведь он должен передать возможность жить своей воспитаннице. А до того времени он оберегает её как может и выполняет почти все её прихоти — даже такие сумасбродные, как желание стать «чистильщиком», таким же, как он. Странно, но когда он проговаривается ей о названии своей профессии, том, собственном, она даже не удивляется; напротив, она чётко представляет лицо человека и мысленно идентифицирует его с мусором, который нужно убрать как можно скорее. Затея слишком опасна для неё, но отказать ему тоже нельзя — последствия могут оказаться непредсказуемыми и даже ещё более фатальными. Поэтому он решает делать вид, что обучает её, тогда как сам присматривается ближе к образу её обидчика, дав себе слово отомстить самостоятельно, не подвергая воспитанницу риску. Мы в ответе за тех, кто называет нас друзьями.
Девочка живёт рядом с ним уже достаточно долго. Она растёт быстро, тело догоняет её преждевременно состарившийся разум. Это происходит неконтролируемо, да она и не хочет справляться с собой — напротив, она хочет испробовать это новое побыстрее. Он — ближайший человек, которому она это сообщает, но его реакция уже предсказуема: поперхнувшись молоком, он быстро мотает головой, а потом говорит много слов, тщательно подобранных слов — утешающих, предостерегающих, угрожающих — увлекаясь до того, что в итоге рассказывает ей красивую сказку в духе этих мест, этой страшной, странной, жестокой планеты — настолько в духе, что она даже верит. В его речах же нет ни капли правды: на самом деле, для него ни чего не значит разница в возрасте и он не скорбит о потерянной давно невесте. Пожалуй, истина только в том, что он действительно заботится о ней и искренне желает ей счастья — что бы это ни значило, но, в любом случае, не близость с ним. Важное, главное слово, которого он раньше не знал, уже сказано и уже определило остаток его жизни — он друг; он польщен этим титулом и старается соответствовать ему. Это гораздо ценнее, чем обладать очередной женщиной в отсутствие чувств, мыслей… и обязанностей.
Он уже готов стать ей другом — в своём, разумеется, представлении о значении этого слова, — когда обнаруживает, что она пошла в полицейское управление по следу того, от кого собиралась очистить эту планету. Вооружившись до зубов он отправляется вслед за девочкой. Однако, выплата долга откладывается на другой день: он спасает и её, и себя, но не настигает её обидчика. Ну что же, значит, позже. В конце концов, побыть живым другом подольше гораздо лучше. Тем более, сейчас он уже не завидует тому своему другу, которого по-прежнему переносит с места на место и подкармливает удобрениями. Теперь он действительно живёт.
«Жестокая, жестокая планета», — безмолвно сообщает он небу, поддерживаемому крышами теснящихся домов. Он лежит навзничь, сжимая в правой ладони чеку гранаты, которую вот-вот дёрнет с силой и передаст тому кю, что посмел обидеть его девочку, его друга. Вот сегодня он точно отдаст долг жизни — сомнений нет. Но, жестокая планета, оскалившаяся кирпичными стенами в застывшей самодовольной ухмылке, растянувшая физиономию, покалеченную человечеством, в уродливой улыбке Глазго, сумасшедшая планета, скажи, почему ты забираешь долг именно тогда, когда отдавать его совсем, совсем некстати?..
Грохот взрыва разрывает улицу, и клубы грязного, с траурной пепельной каймой, пламени заслоняют безответное небо.

***

Матильда выкапывает ямку в сыпучей почве, оплетённой цепкими корнями пырея, и бережно ставит в неё вынутое из горшка вместе с комом торфа и с шариками дренажа растение. Она пальцами разравнивает землю и встаёт с колен, не зная, куда девать руки: то ли вытирать их о шорты, то ли посчитать их относительно чистыми и отряхнуть одежду от налипшей грязи. У Матильды уже давно, как ей кажется, не осталось слёз — пожалуй, ещё в тот день, когда она пришла к двери Леона. Но пересохшее горло словно раздирают изнутри когтистые тощие пальцы, как перед приступом рыданий. Она пытается сглотнуть, но безуспешно, и вместо этого падает обратно на колени и склоняется к зелёным, неестественно ярким на фоне пустыря, листьям.
— Знаешь, — говорит Матильда, — Леон считал тебя другом. Он странный… был. Странный, немного сумасшедший и хороший. А теперь его нет. Но тебе, наверное, всё равно. — Девочка горько усмехается. — Теперь твоим другом буду я. Мы осядем здесь, как он мечтал, и всё у нас будет хорошо. — Матильда задумывается. — Знаешь, а мне кажется, что он и меня считал другом, но вкладывал в это слово что-то такое, о чём я не догадывалась… и теперь не узнаю никогда. Может быть, ты в курсе? Ты же был знаком с ним гораздо дольше? Ну? Не скажешь?
Друг молчит и только тихо и насмешливо шелестит листьями на сквозняке.

@темы: кавайная смерть, задротство, "Который год я новичок в фандоме", "Там ужас, хаос, мрак и смерть. Пойдем, посмотрим?..", "…ещё рано любоваться красотами наших болот, орхидеи ещё не зацвели", Фандомная Битва-2012, фанфикшн, синематограф